Пассионарность и Символ

Данный текст является фрагментом
из книги "Возрождение русской геральдики".

Несмотря на гипотетичность причины своего возникновения, пассионарность вполне очевидно проявляется в виде необъяснимого с каких-либо научных позиций резкого изменения стереотипа поведения группы людей, живущих среди своих соплеменников на известной территории. Меняются цели и задачи этих людей, все их мировосприятие, и становящаяся заметной на историческом фоне повышенная активность превращает выделившуюся группу в основу нового этноса, который начинает вырабатывать собственную этническую традицию. И это уже не домыслы, не гипотезы, а результат исследования исторических фактов, в подлинности которых трудно усомниться. Следовательно, как любая грань действительности, пассионарность также обладает собственным знаковым отражением, обнаруживающимся не только в поведенческой сфере, но и в отношении к символике. Последнее должно быть столь же очевидным, как и изменение стереотипа поведения, ибо востребованность символики, структурирование ее за счет появления новых функций и даже возникновение новых символов непосредственно зависит от уровня пассионарного напряжения в этносистеме.

Проследим же эту закономерность в истории отечественной символики, но прежде познакомимся со взглядами Л.Н. Гумилева на соотношение пассионарности, инициирующей создание этносов, и сферы сознания, рождающей культуру. Если принять за эталон импульс врожденного инстинкта самосохранения (как индивидуального, так и видового, Instinctus = 1), то импульс пассионарности (Р) будет иметь обратный знак. Величина импульса пассионарности, соответственно, может быть либо больше, либо меньше, либо равна импульсу инстинкта самосохранения. Следовательно, известная нам уже энергетическая классификация человеческих особей может быть выражена простыми формулами: Р>1 (пассионарии), P=1 (гармоничные люди) и P<1 (субпассионарии).

Несомненно, что подавляющее число совершаемых людьми поступков диктуется инстинктом самосохранения либо личного, либо видового. Последнее проявляется в стремлении к размножению и воспитанию потомства. Однако, пассионарность имеет обратный вектор, ибо заставляет людей жертвовать собой и своим потомством. Даже если жизнь родителей сохранена, дети либо не рождаются вовсе, либо находятся в полном пренебрежении ради иллюзорных вожделений: честолюбия, тщеславия, гордости, алчности, ревности и прочих страстей. Таким образом, пассионарность следует рассматривать как антиинстинкт, или инстинкт с противоположным знаком. А поскольку нет и не может быть этноса, не связанного с первичным взрывом пассионарности, то она является величиной, соизмеримой для всех народов.
Как инстинктивные, так и пассионарные импульсы лежат в эмоциональной сфере, но известно, что вся психическая деятельность охватывает и сознание. И именно в области сознания необходимо отыскать такое деление импульсов, которое было бы сопоставимо с указанными полярными стремлениями, т.е. направленными как на сохранение жизни, так и на принесение ее в жертву ради иллюзий. Для удобства отсчета обозначим импульсы жизнеутверждающие знаком «плюс», а импульсы жертвенные знаком «минус». Тогда эти параметры можно развернуть в плоскостную проекцию, расположенную в привычной системе декартовых координат. При этом не следует забывать, что мы имеем дело с явлениями природными, поэтому положительные значения не значат «хорошее» или «полезное», а отрицательные – «плохие». Так, в физике катионы и анионы, а в химии кислоты и щелочи не имеют нравственных оценок.

Теперь для построения наглядной схемы необходимо условиться о терминах. Если на горизонтальной оси отложены условные величины врожденных инстинктов, то вертикальная ось послужит для отображения импульсов сознания. Из них исключительно положительным значением обладает лишь безудержный эгоизм, требующий для своей реализации – как цели – рассудка и воли. Под рассудком мы условимся понимать способность выбора реакции при условиях это допускающих, а под волей – способность совершать поступки согласно сделанному выбору. Для таких «свободных» или «эгоистичных» импульсов остается лишь небольшая, но строго очерченная область, где человек несет за свои поступки моральную и юридическую ответственность.

«Разумному эгоизму» противостоит группа импульсов с обратным вектором. Она всем хорошо известна (как, впрочем, и пассионарность), но только никогда прежде не выделялась в самостоятельный разряд. У всех людей имеется странное влечение к истине (стремление составить о предмете адекватное представление), красоте (тому, что нравится без предвзятости) и справедливости (соответствию морали и этики). Это влечение по силе своего импульса варьируется в широких пределах, но все же всегда ограничивается постоянно действующим «разумным эгоизмом». Но в ряде случаев оно оказывается более мощным и приводит особь к гибели не менее неуклонно, чем пассионарность. Оно выступает аналогом пассионарности в сфере сознания и, следовательно, имеет тот же знак. Назовем его «аттрактивность» от лат. attractio, iоnis, f. – влечение.

Природа аттрактивности неясна, равно как и природа пассионарности, но соотношение ее с инстинктивными импульсами самосохранения и с пассионарностью такое же, как в лодке соотношение двигателя (весла, мотора) и руля. Равным образом соотносится с ними «разумный эгоизм» – антипод аттрактивности. Поэтому мы можем отложить выделенные нами разряды импульсов на координаты: подсознание на абсциссу, сознание на ординату.

Классификация особей по пассинарно-аттрактивному принципу (по Л.Н. Гумилеву): 1 - обыватели; 2 - бродяги-солдаты; 3 – преступники; 4 – честолюбцы; 5 – деловые люди; 6 – авантюристы; 7 – ученые люди; 8 – творческие люди; 9 – пророки; 10 – нестяжатели; 11 – созерцатели; 12 – искусители.

По этой же схеме нетрудно проследить, как импульсы инстинктивных и сознательных влечений определяют стереотип поведения особи, т.е. ее социально-психологическую характеристику. При этом надо учитывать, что размер условных фигур на рисунке не соответствует реальной численности представителей той или иной поведенческой группы: например, обыватели всегда составляют большинство любой общественной формации, а пророки во все времена насчитывались единицами. Жирным контуром выделен квадрат, вмещающий большую и наиболее распространенную часть различных стереотипов поведения. Половина его диагонали соответствует принятым за эталонную единицу импульсам инстинкта самосохранения и «разумного эгоизма», уравновешиваемым противонаправленными импульсами пассионарности и аттрактивности.

Но там, где пассионарный импульс подсознания становится по величине большим, нежели импульс самосохранения, очерчивается область поведенческого стереотипа пассионариев – честолюбцев – таких, как Цезарь или Наполеон Бонапарт. Когда же Р=1, обнаруживается поведенческий тип князя Андрея Болконского из романа Л.Н. Толстого «Война и мир», при Р<1 обрисовывается чеховский интеллигент. При еще меньшем значении Р мы имеем босяка-субпассионария из ранних рассказов А.М. Горького, а ниже и вовсе следуют кретины и дегенераты. А что же происходит там, где пассионарное напряжение выше инстинктивного?
В этом случае точка, обозначающая пассионарный (поведенческий) статус особи, смещается на отрицательную ветвь абсциссы. Здесь будут находиться конкистадоры и землепроходцы, поэты и ересиархи, инициативные и сверхинициативные люди. Как правило, их очень немного, но их энергия позволяет им развивать активную деятельность, фиксируемую всюду, где есть история. Сравнительное изучение кучности событий (во многом инициированных именно пассионариями) и дает первое приближение при определении величины пассионарного напряжения.

“Ту же последовательность мы наблюдаем в сознательных импульсах, отложенных по оси ординат. «Разумный эгоизм», т.е. принцип «все для меня», в лимите имеет стабильную величину. Но он умеряется аттрактивностью, которая либо меньше единицы (за которую мы принимаем импульс себялюбия), либо равна ей, либо больше нее. В последнем случае мы наблюдаем жертвенных ученых, художников, бросающих карьеру ради искусства, правдолюбцев, отстаивающих справедливость с риском для жизни, короче говоря – тип Дон Кихота в разных, так сказать, «концентрациях». Значит, реальное поведение особи, которую мы имеем возможность наблюдать, складывается из двух постоянных положительных величин и двух переменных отрицательных. Следовательно, только последние определяют наблюдаемое в действительности разнообразие поведенческих категорий”.

И все люди, невзирая на принадлежность к любой из этих поведенческих категорий, используют разнообразную символику, но при этом отдают предпочтение какой-либо отдельной ее области. Так, злостными правонарушителями чтится сложная система татуировок на своем теле, а «разумным эгоистам» куда ближе рационализм пиктограмм, научных формул и торгово-промышленных знаков. В не столь уж давние времена, не развращенные еще сиюминутным равнодушием безбожия, для большинства людей решающую роль играла символика Веры. Теперь же это место пытается занять символика официальная, представленная главным образом гербами, эмблемами, знаменами и флагами государства и его исполнительных органов, но безнадежно проигрывает национальное информационное пространство торговой рекламе.

Изо всей дюжины поведенческих стереотипов только пророки благодаря своей незаурядной интуиции способны прикоснуться к подлинному символизму сущего и, как правило, ценой собственной жизни. А убивающее пророков импульсивное и эгоистичное человечество лишь по прошествии веков начинает почитать и их самих, и доставшиеся столь дорогой ценой Вечные Символы. Эти структурные частицы непознанного и непознаваемого остаются неизменными на протяжении тысячелетий, но люди периодически забывают или переиначивают их смысл.

Когда-то на заре истории именно инстинкт самосохранения и разумный эгоизм первобытных охотников породили первую систему знаков, предупреждающих об опасности – то были крик, сломанная ветка или приметный камень в местах вероятной угрозы со стороны хищников или иных сил природы. Аттрактивность же заставляла покрывать изображениями охоты своды пещер, служивших им и храмами, и жилищами. Удачливым храбрецам воздавались почести, что и было признанием и первым символическим отображением пассионарности. В античные времена этим героям ставили памятники, а в средние века боевые щиты с изображением отличительных знаков рыцарей-пассионариев обозначали территории, на которые распространялись их феодальные права. Даже столь малые крохи истории символики позволяют увидеть, что развитие ее видов и форм инициировалось не столько положительными импульсами самосохранения и сознательного эгоизма, сколько аттрактивностью и пассионарностью.

Но при всех значениях переменных отрицательных импульсов аттрактивности и пассионарности для образования различных стереотипов поведения нельзя забывать и о социальных формах бытия живой мыслящей материи. Л.Н. Гумилев неоднократно указывал на то, что столь пристальное внимание к проблеме пассионарности, которым отличаются его работы, не означает придание этому биосферному явлению значения решающего фактора истории. Учение о пассионарности призвано заполнить пустоту, образующуюся при одностороннем, социологизаторском изучении этногенеза.

«Не замена учения о примате социального развития в истории, а дополнение его бесспорными данными естественных наук – вот цель теоретического введения, необходимого для исторического синтеза», - писал «великий евразиец». Столь же актуальным это высказывание оказывается и по отношению к символике. Порожденное пассионарностью и аттрактивностью многообразие символики динамично видоизменяется и в той или иной своей полноте служит конкретным социальным слоям и группам.

Сегодня только с новейших позиций философии и этнологии удается сформулировать более или менее достаточные представления о месте символа в картине мироздания и о его значении в общественной жизни. Те же, кто за много веков до нас украшали символами свои щиты и знамена и шли с ними в смертельный бой, ни о чем подобном даже не догадывались (а может быть, гораздо полнее, чем мы ощущали силу символики). Они поступали так, как диктовала пассионарно-аттрактивная составляющая их природы, и видели в духовном борении смысл и содержание бытия телесного. Символы олицетворяли их духовные цели и задачи, а поступки лишь подчинялись им.

И рассмотренные нами прошлые этапы (фазы) этнической истории Руси-России позволяют убедиться в теснейшей связи уровня пассионарного напряжения в этносистеме и состояния символики древне- и великорусского этносов. Параллельно с этим четко прослеживается и влияние на число и структуру данных сущностно-этнических знаковых систем изменяющегося со временем социального устройства общества. Вместе с тем обнаруживается и устойчивое преобладание определенной группы системообразующих символов в рамках единой этнокультурной традиции. При этом изменение формы и методов государственного правления лишь опосредованно влияют на структуру указанных систем (обогащая или наоборот упрощая ее) при неизменности формы ключевых знаковых звеньев.

Подведем же итог сказанному в этой главе, охарактеризовав с позиций этнологии взаимосвязанность духа народного как объективного, так и объективированного, и уровня пассионарного напряжения в этносистеме. Принимая за точку отсчета этнической истории Древней Руси пассионарный толчок I в. по Р.Х., отметим сверхактивность акматической фазы (~ 300-600 гг.) двумя важнейшими событиями: увенчавшейся победой борьбой антов с готами и основание Киева на Днепре как плацдарма славянской экспансии на Балканы. Окончание фазы надлома («порядка нет в Русской земле») и вступление суперэтноса славян, русов и иных племен в инерционную фазу («Золотой век») отмечено упрочением дружинного начала и захватом власти Рюриком.

Дальнейшее упрочение принципов государственности дало возможность выделить объединенную историю полян, северян, русов, словен ильменских, кривичей, вятичей и иных этносов в цельное, хронологически взаимосвязанное понятие «Древняя Русь». Но при этом оставалось неясным одно обстоятельство – какая же сила объединила все эти не только родственные, но и просто живущие по соседству, отнюдь не родственные, племена? Этой силой могла выступать только достаточно высокая пассионарность инерционной фазы, позволявшая жертвенному в своей основе стремлению к объединению подавлять узкоплеменной эгоизм. И вплоть до княжения Ярослава Владимировича Мудрого (с 1019 по 1054 гг.) древнерусский племенной союз сохранял все признаки единого суперэтноса. Но этот обладавший собственной формой средневековой государственности биосферный феномен в качестве своей таксономической единицы выявлял отдельное племя, что становится совершенно наглядным при анализе символики Древней Руси.

До сих пор не обнаружено ни единого символа, олицетворяющего надплеменную государственность, однако этнические знаковые различия широко известны. К числу наиболее выразительных можно отнести височные кольца, украшавшие головные уборы женщин северян, кривичей и других племен. Почетными атрибутами мужчин-дружинников служили гривны – украшавшие шею металлические обручи – также обладавшие рядом внешних отличий.

В то же время общность представлений о мироустройстве, роднившая разноплеменных славян древнерусского суперэтноса, достаточно полно отражена в их символике. Наиболее многочисленные находки такого рода обнаружены при раскопках древнейших городов Руси, в которых стирались межплеменные различия и проявлялся общий высокий уровень культуры этносистемы в целом. Примерами отражения древнеславянского макрокосма в микроскосме княжеско-боярского головного убора могут служить драгоценные диадемы, носимые самостоятельно или венчавшие кокошники, свисавшие с них и достигавшие уровня груди колты, различные ожерелья и браслеты. Головной убор символизировал Небо, а колты – его связь с миром земным посредством птиц, дождя, приносимых ветром семян и пыльцы растений, а также ритонов – ритуальных сосудов из турьих рогов, изливавших небесную влагу на земную растительность. Нередко связь миров символизировал крест – как фигурный равноконечный, так и процветший, или крин – символ животворящей энергии Всевышнего (Рода в его славянском истолковании).

Убранство знатных древнерусских женщин (по Б.А. Рыбакову)

 Символика представлений о животворной силе природы – о земле, корнях и побегах, солнечном свете и дождевой влаге, о зверях и птицах – преимущественно была сосредоточена на русальных браслетах, посвящавшихся весеннему празднику плодородия – Русалиям. Это были одни из самых радостных дней древнерусского аграрного календаря, возникшего в недрах славянства задолго до знакомства с христианской календарной системой и многие века сосуществовавшего с нею. Аграрная символика на русальных браслетах помимо символов воды, земли и растительности присутствует в виде сплетенных с изображениями птиц своеобразных орнаментальных фигур, напоминающих по своей конструкции одноручные рала.

Крещение Руси (явно не единовременное, а постепенное) на все последующие века и тысячелетия определило ее духовный облик, а следовательно, и христианское русло развития культуры. В связи с этим приобретает особый смысл летописная легенда об избрании веры благоверным князем Владимиром. Не могла Древняя Русь, находившаяся в инерционной фазе своего этногенеза и уже миновавшая безумие пассионарного перегрева и безоглядность акматического кипения страстей, последовать абсолютно инородным для собственного мироощущения религиозным курсом, каковым для нее оказались бы иудаизм или ислам. Потому фаза и названа «инерционной», что этнос в таком состоянии успокаивается после катаклизмов фазы надлома, создает мощное государство и пользуется плодами уже накопленного за века подъема и бурной экспансии.

Вероятно, здесь окажется вполне уместным утверждение о происходившем в IX-X вв.. органичном, достаточно плавном переходе от праотеческого единобожия ведического толка к греческому православию. И именно этим обстоятельством хотелось бы объяснить выбор благоверной княгини Ольги и ее равноапостольного внука. Пусть кому-то такая версия покажется остро дискуссионной (или даже еретической!), но дошедшие до нас факты истории и новейшие изыскания в области древнейших религиозных представлений подтверждают ее правомочность. Принесенное на Русь варягами Рюрика безписьменное многобожие (вспомним «пантеон Владимира» в Киеве) ни по времени, ни по силе своего влияния не могло заслонить собой исконную духовную традицию русичей. Следует полагать, что им было присуще интуитивное ощущение себя Даждьбожьими внуками, созданными по образу и подобию Самого Творца. Эта традиция свидетельствует о столь же явном проявлении, отражении в их сознании бытия Бога, каковым оно было, по сути, и у создателей Ветхого Завета. Но и те, и другие на знали еще Слова Воплощенного – Спасителя, и оставались «ветхими, греховными человеками». Но интуитивные ощущения собственной богосотворенности не могут быть истолкованы как массовое наследственное умопомешательство (паранойа) – они ниспосылаются свыше. Вот почему Русь, узнавшая Христа, приняла Его – в отличие от народа, распявшего Его.

С позиций этнологии как учения о природном (биосферном) аспекта истории народов нельзя обойти вниманием парадоксальные расхождения в наблюдаемой реакции на ощущение божественности истоков земного бытия. В появлении у большого числа людей самого ощущения незримого присутствия Бога на земле сомневаться не приходится – если это не так, то что тогда могло инициировать возникновение мировых религий? И силу этого ощущения вполне логично определять уровнем пассионарного напряжения в этносистеме, поскольку чувствование присутствия Господа и служение Ему требует сравнительно больших энергозатрат, нежели одно лишь гармоничное существование в окружающей природной и социальной среде, не говоря уже о прозябании субпассионария.

Но чем же тогда объяснить существующее в мире разнообразие религиозных представлений, в т.ч. атеистических? Возможно, подсознательное ощущение богосотворенности всего сущего при переходе в сферу сознания неизбежно приобретает конкретные формы, продиктованные этнокультурной принадлежностью самого сознания. Таким образом, ответное стремление к Богу, желание объяснить Его непосредственным участием непомерную сложность всего видимого мира, в момент пассионарных толчков выливалось в создание оригинальных вероучительных догм. Но эти могучие религиозные течения распространялись отнюдь не по всей оси пассионарного толчка, а только сопутствовали возникновению нового этнического образования. Следовательно, содержательная и обрядовая стороны той или иной религии находятся в прямой зависимости от особенностей этноса, в среде которого она сформировалась. В дальнейшем приобщение к этой религии новых этоносов привносит в ее понимание некоторые оригинальные особенности, о чем свидетельствует дифференциация первоначально единого христианства по суперэтническим и даже национальным признакам на всем пространстве Европы.

Но подобная схема взглядов на ощущение присутствия Бога в земном мире оказалась бы односторонней, если бы отрицала многообразие присущих отдельным индивидам психических конституций. У кого-то интересующий нас интуитивный импульс (будем называть его так, ибо бессмысленно предугадывать природу божественного), попав в сферу сознания и подвергшись анализу с позиций предвзятости ограниченного разума, затеряется в монизме материалистических представлений. А в таком всеединстве уже не остается места для Бога, ибо сам субъект познания ощущает себя тем, для кого и ради кого существует все на свете. И в силу каких-то неведомых закономерностей психики творение Божие превращается в претендента на место самого Творца. Так древний атеизм прокладывал путь науке, которая с эпохи Возрождения противопоставляла себя религии и упрямо объявляла ее суеверием.

Остановимся на этих двух полюсах миропонимания, ибо любые промежуточные позиции уже не столь важны. Человек может либо верить в Бога, либо не верить. При этом для верующего требования морали обязательны и естественны, для атеиста же признание этических норм, по сути, равнозначно признанию христианства, ибо иной системы этических ценностей, кроме христианской, для великорусской этнокультурной традиции вот уже тысячу лет не существует. В определенной мере это относится и к науке: глубокая религиозность не мешала Д.И. Менделееву познавать тварный мир методами химии, а И.П. Павлову – познавать его в области физиологии и медицины. Да и создателя «пассионарной теории», судя по тексту его работ, было бы абсурдным причислять к ученым-атеистам.

Научный взгляд на мир не есть отрицание Бога, а широкая сфера человеческой деятельности – сущность человеческого знания. Истинная цель науки – постижение действительности как единого целого, и этот принцип, как правило, перестает реализовываться при подмене понятия «наука» понятием «естествознание». Последнее базируется на математическом описании получаемых экспериментальным путем результатов и приводит к тому, что дитя технического века – рационализм – давно уже превратился в единственно возможную форму образования и воспитания. Но только возврат к метафизике («тому, что за физическим») и применение целостного способа рассмотрения проблемы (в нашем случае – места и значения символики в этнической истории великороссов) позволяет преодолеть «кризис техногенности» и получить объективные результаты, т.е., по И. Канту, осуществить «неистребимую потребность» человека.

Мироощущение и ментальность древних русичей в VIII – IX вв. оказались близкими не исламу, не иудаизму и даже не римско-католическому христианству, а именно восточному православию. Но и с ортодоксальной апостольской верой не все обстояло так просто – постепенная смена форм богопочитания и включенной в этот духовный процесс символики (обрядовой, архитектурной и изобразительной) в целом заняла не одно столетие. Эта медлительность находит вполне убедительное объяснение в этнологии – большая часть активного «двоеверия» приходится на «сумерки» древнерусского суперэтноса – фазу обскурации. Но, несмотря на распад единого государства и неудержимость удельного дробления, вера православная продолжала крепнуть, во многом благодаря неослабевающему взаимополезному контакту с оплотом православия в тогдашнем мире – Византией.

В окружении иноверия – католицизма на западе, ислама на востоке, хазарского иудаизма на юго-востоке и безбожного идолопоклонничества на южных своих рубежах – Русь, тем не менее, обрела Бога истинного, «Рожденного прежде всех век, Несотворенного и Единосущного Отцу». Но какие бы исторические выкладки мы ни выискивали, и что бы ни говорили в ответ наши оппоненты, все же представляется нелепым при помощи земной логики пытаться постичь надлогичность Промысла Божия. И коль скоро Руси самим Богом было предназначено стать православной и оставатьсяя таковой во все века мира сего, то и в постигших ее катастрофах видится гнев Его на народ, охладевший к отеческой вере. А именно так и случилось спустя девять веков после Крещения.